За последние два года все мои родные ушли из жизни. Все перед смертью болели по-разному, но зато в каждом случае пришлось столкнуться с нашей «спасительной» медициной.
ОДНА СМЕРТЬ
Первым умер брат. Ему было немногим меньше пятидесяти. Сгорел он за пару месяцев — потом выяснилось от чего. Но выяснилось — только на вскрытии. А до этого месяц я пытался добиться от врачей хотя бы приблизительного диагноза — даже не помощи, просто чтобы знать, чего ожидать. «Скорая» решила, что у него туберкулез (он катастрофично исхудал) и отправила к… терапевту (или это называется «семейным» врачом – суть «помощи» не изменилась) выяснять диагноз — ни уколов, ни рекомендаций, ничего… Спасибо, хоть приехали, глянули. Врач решил, что надо сдать побольше анализов, а то мало ли что там может у него болеть. В больницу, конечно, направление не дали. Надо же сначала узнать, а болеет ли он вообще, прежде чем выписывать направление.
Пока делали рентген, брат отключался каждые пару минут, конечно, в своем бреду лежать, как того хотел рентгенолог, не мог. Рентген ясности не внес – первый снимок не получился, а второй раз мы уже делать не стали: брат терял сознание, а когда приходил в себя, плакал и стонал. В итоге я его просто отнес в машину (с четвертого этажа защитинской больницы! – ни советов, ни помощи, даже машину ко входу не подгонишь – поликлиника же). В онкологии сказали — наверное, туберкулез, даже смотреть не стали. Сжалился один из врачей — я привез его к брату домой, он взял анализ из лимфоузлов, получил оговоренные деньги, и я отвез его обратно. На следующий день он сказал — наверное, туберкулез, но точно не рак. А брат умирал, поминутно терял сознание, уже даже не кричал, а стонал от боли. Говорить не мог, ничего не понимал. Кстати, об обезболивающем — никто из врачей даже не заикнулся – ведь они не знали, а что это там у него болит. Нет диагноза – нет и лекарств.
В итоге я его привез в туберкулезную больницу на Опытном поле и выгрузил в приемном покое со словами: «Я привез брата, пожалуйста, решите, что мне с ним делать»… Спасибо врачам тубдиспансера – они взяли его, выделили койку в коридоре. Он умер спустя два дня. Я часто думаю, что он наверняка прожил бы дольше, если бы я не стал его таскать по нашим больницам, в машину, из машины, на четвертый этаж на рентген, на второй этаж домой – то на руках, то на инвалидном кресле. И самое противное – я заставлял в последние дни его жизни страдать только ради того, чтобы врачи смогли «сначала посмотреть», даже не предлагая никаких вариантов помощи. Впрочем, при таком уровне беспокойства о явно умирающем больном, пожалуй, ему даже повезло, что он мучался с нашей медициной только месяц. И все это время я возил его на той же машине, на которой возил детей в садик, жену, тещу… И все это время думал – а вдруг действительно туберкулез, да еще и заразная форма? Но разве у меня был выбор? Медики мне его не оставили. И жена это понимала и ни разу не сказала о своем страхе заразиться самой, заразить детей… И только на вскрытии выяснилось – рак легкого, не туберкулез…
ДВЕ СМЕРТИ
Спустя полгода после смерти брата, мой папа то ли отравился паленой водкой, то ли чем-то из бытовой химии, то ли чем-то еще, то ли случайно, то ли специально – никто ничего так и не узнал. А сам он сказать не мог, потому что когда я приехал к нему – он уже не мог говорить, а только мычал что-то об отраве и о том, как у него болит горло… «Скорую» вызывать не стал – ведь самому отвезти его в больницу было в несколько раз быстрее и намного проще, чем дождаться машину «скорой» к черту на кулички – в поселок Металлург. Сначала мы приехали в первую городскую – но нас отправили в БСМП – это же там скорая помощь. Машину предложили (только предупредили, что ждать ее придется около двух часов). Да я сам довезу, ответил я.
В БСМП сказали – «а мы по самообращениям не работаем, надо было вызывать «скорую». Но отправили-таки в неврологию – тоже «посмотреть». В неврологии сказали – наверное, не наш – надо ему сделать какой-то снимок, но сделать его можно только в 22-й медсанчасти, в онкологии. То, что я говорил о версии отравления никто и не собирался выслушивать, а тем более проверять, ведь я же не видел ничего своими глазами. К тому моменту у него уже начался бред, он терял сознание. А потому решили – что может быть инсульт, а может быть что-то еще. Но в любом случае, мне с папой — «не сюда» (хотя с инсультом вроде бы должно быть именно «сюда»).
В онкологии 22-й медсанчасти мы проторчали до двух ночи в ожидании какого-нибудь решения. В результате не добились ничего. Кроме совета снова ехать в первую городскую больницу. Приехали туда и – наконец-то! – его решили положить в ЛОР-отделение, чтобы начать делать хоть что-то.
Возил по больницам я его больше семи часов – он был почти без сознания, не реагировал почти ни на что. Оформлялись мы в отделение еще около двух часов. Большую часть этого времени он просидел в коридоре в инвалидном кресле, в котором я его привез (осталось от брата).
Потом он недолго лежал в больнице, в мятущемся бреду. А потом его выписали. «Мы уже ничего не можем сделать», — сказали мне. – «И мы даже не смогли выяснить, чем же он отравился, но это явно отравление чем-то едким».
Три недели, в постоянном бреду, он прожил в квартире с мамой, которая к тому времени окончательно сходила с ума, перестала узнавать не только мужа, но и других родственников. Спасибо, хоть меня еще помнила.
За ним ухаживали и сестра, и родная дочь, и я. Но — мы не врачи, а врачи нам не дали ни рекомендаций, ни лекарств, ни советов. «Вам остается только ждать», — вот такая была рекомендация.
Папа умер через три недели после выписки из больницы. Так и не выйдя из бредового состояния. Я приехал утром, а он умер за несколько минут до моего приезда…
Я прожил с ним больше тридцати пяти лет, я называл и называю его родным папой, он заботился обо мне всегда, вот только усыновлять он меня не стал ни тридцать пять лет назад, ни потом. Это никогда не имело никакого значения для меня, но для полиции это имеет значение. Не родной сын? И всё – разговаривали с дочерью, говорили с его сестрой, пытались даже поговорить с мамой, но очень быстро отступились. Меня для полиции словно бы и не было. Кроме подозрительного: «Ах, говорите, его отравили? А кто? Не ваша ли мама?» — я для полиции был неинтересен. Спасибо и на том, что в его смерти не обвинили меня.
На вскрытии диагноз был универсальным – «острая сердечная недостаточность». На кладбище мы выкупили сразу два места. Второе — для мамы.
ТРИ СМЕРТИ
Месяц назад – через два года после папиной смерти – умерла и мама.
Эти два года она прожила, угасая на глазах. Последние полгода она уже ничего разумного делать не могла. Пытаясь хоть как-то удержать ее память и сознание, мы два года назад сходили «на консультацию» в психо-неврологический диспансер. Нам выписали таблетки для улучшения памяти и… завели карточку. Пожалуй, это было самой тоскливой ошибкой для меня. Потому что до этого момента я мог защитить ее интересы при оформлении наследства после папы хотя бы по нотариальной доверенности. Но в этой самой доверенности не учли вероятность разрешения мне участвовать и в разделе имущества, а не только в его оформлении. Два года назад, когда мы делали первую доверенность, нотариуса устроила формулировка «на учете в ПНД не состоит» и мамино слово (хоть и с немного помутившимся сознанием). Да там и имущества-то недооформленный дачный участок и недоприватизированный гараж. И когда оставалась последняя подпись по разделу наследства, выяснилось, что без мамы я сделать уже ничего не могу. Заведенная карточка – это вроде бы и не учет – но без осидетельствования уже в ПНД не давали ни одного документа. Оформление наследства, которое и так длилось два года и стоило даже дороже, чем и дача, и гараж вместе взятые, — остановилось. А память-то, кстати, так и не улучшилась.
А освидетельствование выяснило: мама невменяемая, надо оформлять опеку. Это месяца три-четыре бесконечной беготни по кабинетам, но надо еще найти мое свидетельство о рождении, чтобы подтвердить, что я ей сын, а где это свидетельство… знала когда-то только мама. Ближе к концу 2012 года свидетельство нашлось, но тогда уже было понятно, что опеку оформлять и не стоит – жизни в маме оставалось явно не на три-четыре месяца.
Все это время я ухаживал за ней, как мог. Сначала было просто – привез покушать раз в день, поговорил, навел порядок. А потом – все сложнее и сложнее: она забывала, как кушать, она не помнила, как ухаживать за собой. Последние полгода она не помнила, как ходить в туалет, как держать ложку, как укрываться одеялом, как одеваться – она уже ничего не помнила. А медицина на все наши вопросы в разных врачебных лицах отвечала одно и то же: «Она уже старенькая, мы же ничем не можем помочь». А когда узнавали, что еще и невменяемая, так вообще варианты помощи не рассматривали.
Мы с женой даже не просили – спрашивали – может, ей месяц хотя бы полежать в больнице, хоть немного подлечиться, витамины, круглосуточный уход? А можно в какую-нибудь платную палату – мы же понимаем, что лечиться надо еще огромному количеству людей, может, даже более больных, но это же мама! А нам отвечали – никто вас не положит, явных показаний к этому нет, а платных палат для таких больных нет, да и вообще нет.
Мы лечили трофические язвы и даже не спрашивали уже у врачей, а как это лечить? Нам заменяли общение с врачами интернетовские дилетантские рекомендации и помощь шапочно знакомых провизоров. Подлечили язвы – началась сыпь, лечили и ее. Когда привезли ко врачам в платную поликлинику – просто посоветоваться, помощи-то особой уже и не ждали – то терапевты нам ничего определенного сказать не смогли, а хирург вообще выгнала из кабинета (после того, как мы час просидели в очереди), потому что наш оплаченный талончик был на два часа, а живая очередь подошла на час раньше. Мама еще час не выдержала бы. Когда мы в кассе возвращали деньги за так и не состоявшийся визит, хирург снисходительно согласилась нас принять, но теперь уже не выдержали мы.
Мы лечили пролежни, лечили снова появляющиеся язвы, боролись с воспалительной сыпью – уже не надеясь ни на помощь, ни на советы врачей. В больницу мы так и не попали, да после первых попыток уже и не совались с лишними для медиков вопросами – мама ведь уже старенькая, зачем ее лечить, да? Маме было в то время 73 года.
Перед новым годом у мамы уже начался некроз на отсиженных и отлежанных местах. И с некрозом мы справиться уже не могли, к тому же она уже забывала, как пить, как глотать. Уже было видно, что осталось недолго, а наших усилий стало совершенно недостаточно. И мы лихорадочно начали искать место, где мама могла бы умереть спокойно, хотя бы перед смертью с хорошим уходом, а не с тем, что могли обеспечить мы – совершенные дилетанты в вопросах предсмертных состояний.
Проблема была в том, что для таких, как мама, – не то чтобы больных, а просто угасающих – нет места в нашей медицине. Государственный хоспис – он был один на область и для онкологических больных, да и то, говорят, его убрали куда-то за город, да и то, говорили, что там обстановка такова, что лучше уж дома умирать. Есть хоспис – частный! – на Защите. Мы о нем узнали, когда искали, как помочь брату. Только в нем всегда нет мест, только попасть в него практически невозможно – количество коек там очень ограниченно, а мы не единственные в городе с умирающими на руках родными, которым сами уже не в силах помочь. И все-таки мы смогли туда попасть! Спасибо тем, кто в нем работает, спасибо хорошим знакомым. В последние дни мама все же была под постоянным контролем, ухожена, вовремя помыта, вовремя накормлена. И умерла она тихо, во сне. Жаль, что меня рядом в этот момент не было (а было это в полночь), но она в последнюю минуту не оставалась одна, наедине со смертью. И не лежала, умерев, в ожидании утреннего прихода сына.
Насколько я понял, государственной помощи этот хоспис не видит, да и вряд ли увидит. У нас же частное отделено от государственного, когда это никому не выгодно. А хоспис, да он и не нужен – если, конечно, смотреть при наличии здоровой семьи с раздраженной ухмылкой из окна своего кабинета на кишащую внизу толпу просителей и поощрять охрану за честолюбивое стремление ограждать босса от босяков.
ЕЩЕ ОЧЕНЬ МНОГО СМЕРТЕЙ
Вот и решайте, есть ли у меня – дилетанта! – право говорить о нашей медицине. Поглядите! Это мой личный опыт. Опыт одной семьи в течение двух с небольшим лет. Сколько таких семей только в нашем городе? Это очень закрытый опыт – немногие даже знакомые этих семей знают, с чем им приходится сталкиваться. В эти два года спрессовалось удивительно равнодушное отношение ВСЕХ государственных пешек. Будучи отделены от своих должностей и кабинетов, — это наверняка замечательные, сострадательные и думающие люди, которые так же, как и мы, заботятся о СВОИХ родных – а порой (неэлитная часть огромного коллектива государственных администраторов) и сталкиваются с тем же равнодушно-безразличным к себе отношением со стороны своих же коллег. Причем, мы и не рассчитывали ни на чью помощь, со здоровым цинизмом представляя себе современное мироустройство. Хотели бы рассчитывать, но… зачем она нам сдалась – эта наша формальная медицина?
Причем, я даже не говорю о стоимости – мы готовы были платить за все: за госпитализацию, за любые лекарства, за любые услуги, за уход, за смерть под врачебным контролем, в конце концов. Либо мы не знали, кому же все-таки надо платить для решения вопроса, либо – дело уже не в деньгах, а в самой медицине!
ПО ТРУПАМ
Медицину олицетворяют для меня, в первую очередь, врачи. Огромная роль, которую играет сестринский персонал, это тоже медицина – но немного иная, практическая, более человечная, потому что приближена к больным непосредственно. Но идеологический стержень, те, кто принимает решения, те, кто отвечает не только за развитие отрасли, но и за то, как, где и стоит ли вообще лечить, – это врачи. Они питают эту систему, они же и остаются ее жертвами. Я говорю не о единицах, которые имеют смелость быть самоотверженными в своей работе, которые тоже хотят зарабатывать, но лечат все-таки не денежные мешки, а живых людей. Их действительно очень мало – они не определяют Систему, и внутри этой Системы их не любят ограниченные в совести коллеги, но превозносят больные – те, благодаря кому и существовала когда-то сама Медицина. Многие из них на самом деле спасают тысячи людей, но для того, чтобы пробиться на путь спасения, пациентам предстоит немало крови отдать тем, кто охраняет от них эту Дорогу жизни. Как и в любом государственном деле, вокруг одного настоящего врача налеплено столько человеческой шелухи, которую иначе, как «медиками», и не назовешь.
«Медики» вне клиники озабочены постоянными реформами в своей отрасли, боязнью брать на себя лишнюю ответственность, огромной кучей отчетных бумаг, длиннющей цепочкой совершенно ненужных для больных действий (чего стоит хотя бы то, что для визита к специалисту нужно обязательно выстрадать безумные очереди к терапевтам, а потом и к самим специалистам), и, не в последнюю очередь, вопросами выгоды, карьеры, административной стабильности. Им просто некогда сострадать, жалеть, а порой – и лечить. Иногда кажется, что основная работа врачей – отправлять пациентов друг к другу для консультаций, чтобы занять «работой» побольше коллег (а ведь от количества пациентов зависит госфинансирование, так что есть смысл в этом гонении больных людей по кругу).
Медицина становится унизительной для тех, кто ждет от нее помощи, но и для тех, кто идет в медицину – она тоже унизительна, она обросла административными барьерами, ненавистью к этой толпе болезных и убогих людей, которым только и надо, что помогать, помогать, помогать. И даже хорошие врачи, задавленные административными бумажками, становятся «медиками» — иначе им просто не выжить в этом гадюшнике. Медицина становится полицией в белых халатах – там тоже умеют ненавидеть людей просто за то, что они люди и мешают жить, там тоже умеют подозревать тех, кто пострадал, вменяя им их горе в вину, во всем видя ложь и симуляцию страданий.
Акценты сместились в нашем королевстве: теперь медицина – для «медиков», для рапортов чиновников о достижениях в области, к которой они имеют отношение лишь как злокачественная опухоль к здоровому организму. Медицина – для тех, кто облечен властью, от которых в любой момент может оказаться жизненно зависимым не только конкретный врач, но и вся больница. Медицина – для тех, кто зарабатывает миллионы на поставках оборудования, к которому большинству больных не пробиться через искусственно создаваемые бюрократические препоны. Для тех, кто зарабатывает миллиарды на лекарствах, которые выписывают врачи на личных рецептах, за которые потом фармацевты платят этим врачам «за продвижение на рынке лекарственных препаратов», за «консультационные услуги». Детям врачи (медики! даже те, кто обладает хорошей репутацией), уже не сомневаясь нисколько, выписывают пустышки, типа анаферона, причем зачастую рекомендуя это единственным «лекарством». Это уже не медицина – если медик за обещанную ему мзду прописывает плацебо в надежде на то, что молодой организм сам справится с болезнью, это совсем не медицина. И мы перестаем доверять врачам в поликлиниках, потому что теперь в каждой их рекомендации (кроме известных еще с советских времен) слишком явно прочитывается личная корысть и глубокое безразличие к жизни пациента. И, кстати, не замечали ли вы, как много информации собирается для статистики? За каждой крохой действительно дельных для пациентов данных стоят тонны статистических анализов, беготни по нескончаемым кабинетам, отфутболивание по разным врачам просто ради отчетов, просто ради сбора данным для высшей силы – статистики. Дело-то вроде и нужное, но когда приносишь умирающего человека к терапевту, нет никакого желания удовлетворять всех этих статистических монстров, сдавая анализ за анализом – чтобы у врача, у которого руки дойдут до диагностики, на руках была стопка бессмысленных уже справок, собранных с реальными слезами, обмороками и таким драгоценным утекающим временем. А до настоящей диагностики доходит уже на столе прозектора.
В России охренели (пожалуй, самое подходящее слово) от уровня купленности врачей и законодательно закрепили им принимать подарки и деньги от разработчиков и распространителей лекарств, запретили даже рецепты выписывать на бланках с рекламой препаратов. Вряд ли у нас ситуация чище, чем в России. По извращенной логике сегодняшнего дня для врачей – хороший пациент, это больной пациент, и чем он больше болеет, тем лучше живется медицине. И потом, что иное, как не сонм пациентов, позволяет убедиться в своей важности для тех, кому крайне необходимо такое убеждение, если нет ни состоятельности в профессии, ни уважения к ней? Особенно если у пациента есть силы платить за свое стремление к мнимому здоровью, отнюдь не даруемому врачами. Когда эти силы заканчиваются – больные становятся нужны лишь себе, да близким.
На государственном Олимпе, на уровне перспективных программ еще предполагается, что медицина – это для пациентов, но когда эти программы рассыпаются на конкретные медицинские личности, высокие цели перестают быть приоритетными. Приоритетом становится личный интерес каждого конкретного человечка во всей этой системе, а, к сожалению, пациенты здесь — лишь инструмент к достижению узких частных задач – будь это победный рапорт в расчете на премию и поглаживание по головке или просто желание по-прежнему сидеть на нагретом кресле и делать вид (для начальства), что ты кому-то помогаешь, и это для тебя лично та-а-а-к тяжко, что надо либо зарплату поднять, либо хоть как-то ограничить этот беспрестанный поток калек и юродивых. И эта мелкая возня выталкивает из своей системы людей, еще жаждущих помогать реально, а не на словах, всем людям, а не только своим выгодным знакомым или тех, за кого эти знакомые просят. Ты кто такой, господин Приходько, «давай до свидания»!
Государственным людям, которые наделены правом решать проблемы одинокой смерти наших родных, очевидно, плевать на условия жизни и смерти обычных людей, от которых уже нет выгоды ни государству, ни конкретному чиновнику. Быть может, они полагают, что сами они вечны. А обычные люди, которые не ищут «мохнатых лап», выгодных связей, а просто живут, работают и, кстати, платят налоги на содержание всего этого чудовищного аппарата, не интересуют чиновника, а лишь раздражают назойливыми просьбами, когда обычным людям приходится унижаться до этих просьб, потому что выхода другого нет. Как они могут интересовать, если они никоим образом не угрожают благополучию этого самого чиновника? А вот вовремя не подлизнуть, не угодить начальству, не успеть отписаться тысячей бумажек в тысячи адресов таких же клопов, — вот что страшно ему!
…И, НАКОНЕЦ, ПОСТРОИЛИ
Знаете, что самое обидное? То, что мы смирились с этой атмосферой, с этой каннибалистической бюрократической пропастью. Я – смирился, вы – смирились. Мои родители – смирились. После потрясений «капиталистического» Казахстана, после потери всех сбережений, после утраты идеологического смысла своей жизни, после окончательной потери веры в справедливость, честность и совесть со стороны государственного аппарата, так старательно защищающего свою досточтимую задницу, уже не кажется такой значительной такая мелочь, как потеря сострадательной медицины. Это просто строчка в череде потерь.
И государство, рождению и становлению которого мои родители так способствовали и фактически профинансировали с миллионами сограждан, отвернулось от них в лице своих адептов даже в последний момент их жизни. Впрочем, неудивительно, оно ведь так делало и раньше – замораживая все сбережения, пока они не обесценились, отпуская доллар, вливая бешеные средства в имидж, но экономя на том, что не видно с иностранных берегов. А своих – не жалко. А умирающих пенсионеров – тем более — что с них взять-то теперь, когда уже все взято? Когда мы становимся старыми, здоровенная, неумирающая махина, именуемая государством, теряет к нам даже меркантильный интерес. И все винтики этой машины последовательно следуют этим же принципам.
Наверное, для моих родителей страшно было осознать, что они всю жизнь строили свою большую советскую страну, делили с ней и радость, и горе, помогали ей, и она, как правило, помогала им – и все для того, чтобы в какой-то момент эта большая страна, которой они гордились, была растащена на кусочки, и сейчас вся их жизнь бряцает в карманах местечковых олигархов, успевших среди таких же, как они сами, урвать себе кусочек благополучия, построенного и моими родителями тоже. И теперь сегодняшние «хозяева жизни» с легкостью плюют в лица тем, кто обеспечил им и богатое настоящее, и обеспеченное будущее.
И дай мне Бог умереть сразу, не вынуждая моих близких ковыряться в этой горе дерьма, в тщетной надежде на спасение.
Спасайтесь сами, дорогие мои!
Андрей БЕДАРЕВ